Беспощадная толерантность - Страница 4

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

Я его знал. То есть доктора. То есть я его знал по-настоящему, это не паранойя взыграла. И он меня знал, очень хорошо и очень давно. Лет двадцать назад мы учились в одном классе. Играли в одном дворе. Ходили на один каток. И жизнь тогда была совсем непохожей на нынешнюю.

В те далекие дни нас назвали бы друзьями. Но сейчас в списке утвержденных Конституцией и одобренных к использованию патологий дружба не значилась.

Я поерзал на стуле. Как всегда, после уколов жутко чесалась задница. А свежевыбритые для мнемошлема виски свербели от жирной фуллконтактерной мази.

— Жора, — жалобно попросил я, — давай по-человечески, без этих ваших профессиональных закидонов.

Доктор сморщился.

— Не могу, Вадим, — сказал он. — Я ведь тоже скорректированный. У меня служебная этика в предпрограмме.

— А ты кольнись, — посоветовал я. — А потом мнемонись. Поговорим хоть раз нормально, без программ.

— Социально неадаптированный, — сурово сказал доктор. — Вы в курсе, что предлагаете мне совершить служебный проступок?

— Проступок — не преступление, — пробормотал я. — Плохо мне, Жорка. Даже хуже, чем плохо. Честно говоря, мне полная икебана.

Доктор вздохнул. Поднялся со стула, обошел стол, закрыл изнутри дверь на ключ, а ключ оставил в замке.

— Подожди немного, — попросил он.

Я встал, подошел к окну и стал через зарешеченное окно смотреть на больничный двор. А потом перевел взгляд на синее-синее небо, которое начинало уже по-вечернему темнеть, обретая особенную глубину красок. Вот так, укололи раз, укололи другой — и день прошел незаметно… Впрочем, какая разница? Утро вечера не лучше. Так я стоял, слушал, как Жорка за моей спиной возится с мнемошлемом, и ни о чем не думал.

— Кофе будешь? — спросил Жорка через какое-то время.

— Буду, — я обернулся. — А выпить нет?

— Вчера все допили.

Жора поднял на меня взгляд. Глаза у него по-прежнему были добрые и усталые, и терпения в них не убавилось. Только прибавилось тоски.

Он сочувствовал мне под психокоррекцией. И теперь, когда коррекция была снята, он по-прежнему сочувствовал мне. И не потому, что знал с детства. Надо полагать, он сочувствовал каждому из своих пациентов.

Мой школьный друг был врачом милостью божьей и очень хорошим психопатологом. Стыдно сказать, в этот миг я ему позавидовал. Потому что у него было прекрасное место в нашем новом мире. В отличие от меня.

— Ну что с тобой делать, Вадик?

Пока я изучал Жорку, он, судя по всему, изучал меня. Нет, все-таки психиатр — это диагноз.

— Не знаю, — сказал я. — Не могу я так. Сил моих больше нет. Какой-то я агрессивный стал, выше заданных параметров. И каждую ночь Валерия снится. Такой снится, как была, когда мы только-только с ней поженились. Помнишь, какие мы были влюбленные? А теперь меня сны-воспоминания изводят, и никакая амнезия их не берет! И ведь наяву я прекрасно помню, что она уже много лет как мужчина, а засну — и вижу ее как тогда, в летнем платьице…

Тут у меня перехватило горло, и несколько минут мы молчали.

— Да, ты ж еще не знаешь, — я криво улыбнулся. — От меня бойфренд ушел. Вместо гея-импотента заделался педофилом. А поскольку я давно вышел из нежного и трепетного возраста… короче, гуд бай, май лав.

— Знаю, — вздохнул Жора. — Я сам твоего Генку корректировал. Это как раз ты не знаешь. Готовится поправка к Конституции. Стабильные семьи скоро перестанут считаться социально приемлемыми. Пришла неофициальная разнарядка на район — не больше пятнадцати процентов постоянных связей, независимо от пола и количества супругов. А также возраста и видовой принадлежности.

— Так что ж ты нас! — Я чуть не закричал, но сдержался. Только кулаки стиснул. — Не мог на ком-нибудь другом отыграться?

— А кого брать? — Доктор посмотрел на меня больными собачьими глазами. — Кого, Вадик? У меня на участке постоянных семей двадцать пять процентов, это же катастрофа! Завотделением в крик, и я его тоже понимаю. Но и ты меня пойми! Вот у меня две девчонки, десять лет вместе, друг без друга жить не могут, все коррекции в комплекте берут — ну, там, садо и мазо, или копрофилия и… ладно, это служебное. Так что мне — их разлучить? А вот еще семейка, там вообще на грани неадаптации, разнополая, трое маленьких детей, все свои собственные… Этих разделить, да?

Доктор сорвался на хриплый шепот.

— Про вас с Генкой, ты извини, я точно знал, у вас никакой любви не было, да и физических отношений тоже. Так, встретились два одиночества… А ты, ты вообще знаешь, что я себя тоже скорректировал? Что я свою Маньку собственными руками в приют сдал? Пять лет! Пять лет, и она меня ни разу даже не боднула, только ластилась. К-козочка моя…

Жора уронил голову на руки и разрыдался. Я потрясенно молчал.

— Прости, — сказал я, когда мне показалось, что Жорка выплакался. — Прости, что я тебя так. По живому.

— А-а, — доктор махнул рукой и потянулся за кофе. — Я знал, что так будет. Давно коррекцию не снимал. Год, наверное. Напряжение накапливается, а потом разрядка. Это как нарыв вскрыть — больно, но полезно. Ничего. Главное — понимать, что происходит.

— Вот я как раз и не понимаю, — глухо сказал я. — Не могу понять, как мы дошли до жизни такой.

— Как, как. При помощи этой штуки, вот как.

Жора взял со стола мнемошлем, повертел в руке и заглянул ему в глухое забрало.

— Бедный Жорик, — сказал я. И в ответ на его вопросительно поднятые брови честно выложил ассоциативный ряд: